Вообще-то он знал, что будет очень больно. И он боялся этой боли. Он её так сильно боялся, что даже на какое-то мгновение засомневался сам в себе и вчера вечером начал просить Отца, чтобы эта боль миновала его. Но Отец только послал гонца-ангела, чтобы подкрепить его.
Тяжёлый, кованый гвоздь, подгоняемый ударами молотка, впился в его руки. Сначала в одну, а потом в другую. Разорвал кожу, с хрустом раздвинул жилы и глубоко вошёл в бревно. Надёжно, не вырвется, солдаты своё дело знали.
И теперь именно в этих руках был центр боли. Она волнами расходилась по всему телу. Порой, на какое-то мгновение, ему казалось, что боль немного ослабевает, но это только казалось. Потом она с новой силой, как бы желая наверстать упущенное, набрасывалась на всё его тело.
Исходила эта боль из рук. Он висел на руках. Иногда, чтобы немного облегчить боль, он пытался перенести тяжесть тела на ноги. Но в них тоже были забиты гвозди, правда, ноги переносили это как-то полегче. Они закалённей. Сколько путей-дорог исходили. Несколько раз прошагали всю страну вдоль и поперёк, сколько раз царапались о колючки и были изранены острыми камнями. Ноги – им как-то привычней. Но рукам было сильно больно.
Нельзя сказать, что его руки раньше бездействовали, нет, конечно. Но у них была совсем другая функция, из них всегда что-то исходило. Всего несколько раз он касался ими земли, не то, что ногами.
Например, тот раз, когда к нему привели женщину, взятую при прелюбодеянии. Он тогда писал пальцем на земле, в песке. Что же он писал? Страшная боль мешает сосредоточиться. Время от времени по телу прокатывается волна судорог. Мужчину фарисеи тогда отпустили, в знак солидарности, наверное. Её же привели, всем хотелось увидеть её смерть и на фоне её смерти полюбоваться собственной праведностью. Пусть народ посмотрит, как они ненавидят грех.
А женщина – как она боялась. Даже больше, чем он вчера вечером в саду. Разница, конечно, была в том, что он молился своему Отцу и знал, что Тот услышит и не оставит, а ей тогда некому было молиться, вся её надежда была на него. Да и была ли у неё надежда – что уж сможет сделать этот молодой учитель с жаждущей крови толпой? А ведь смог, защитил, спас.
Эх, женщина, посмотри, что сейчас делается с ним. И не за свои грехи всё это, не за свои преступления. За твои! И за многих людей тоже. Помиловал, взял на себя.
Теперь даже Отец отвернулся от него. А ведь он так любил своего Отца. И Отец его тоже. Два раза Отец вслух, во всеуслышание сказал об этом людям. Первый раз при крещении, а второй раз на горе Преображения. «Это Мой Сын возлюбленный, в котором Моё благоволение». Да, тогда он был святой, чистый. А теперь? Грехи всех людей лежат на нём. Грязный, оплёванный, избитый, весь в крови. Она течёт по телу вниз и капает на землю. Всё тело уже красное. Она вытекает из ран, из рук.
А как люди тянулись к ним. Ведь их прикосновение несло исцеление, а порой и жизнь. Ничего не боялись эти руки. Прикасались к больным, даже к прокажённым. Даже ему это доставляло радость – прикасаться к страдающим.
Как тот больной проказой сидел и кричал, а стоило только прикоснуться руками, так сразу замолчал. Приятно ему стало, сразу почувствовал, что это не простые руки, вернее, руки не простого человека. А ведь не положено было по канону, можно было заразиться. Или до вечера должен был оставаться нечистым. Но нет, святость этих рук была сильней нечистоты этого мира. До всего они прикасались, всё трогали. Ни убогость, ни страшные раны, ни заразные болезни не отпугивали их.
Теперь они крепко прибиты гвоздями к бревну, не пошевелить, не подвигать. Как будто его руки больше всего виноваты. Виси и терпи эту страшную боль. А кровь течёт и капает на землю. Кровь из рук и из ног.
Особенно он любил прикасаться к детям. Да и они любили прикосновение этих рук. Как-то раз сразу несколько женщин принесли к нему своих детей, чтобы он над ними помолился. А ученики не хотели их к нему подпустить. Учитель, дескать, устал, приходите в другой раз. Глупцы. Они просто не понимали, как это приятно прижать к груди нежное тельце ребёнка, почувствовать под руками головки детей и молиться над ними и за них. Но ничего, когда-то поймут. А где сейчас эти дети? Подошёл бы хоть один из них, да обнял нежными ручонками.
Иногда сознание покидало его. Боль тогда исчезала, но насколько страшней была она, когда сознание опять возвращалось.
Солдаты делят его одежду, женщины стоят и плачут. Среди них его мать. Часто, когда он ещё был маленьким, она целовала его ручки. Вроде совсем недавно это было, тридцать с небольшим. Знала, что его что-то ждёт, но что так будет, не думала — не гадала. За что же его так? Ведь только добро делал людям, а теперь? Плачет. Обнять бы, утешить.
Рядом с ней Иоанн, любимый ученик, тоже обезумел от горя. Что же он не возьмёт мать его и не утешит? Как ему это объяснить? Вдвоём-то плакать легче. «Иоанн, это мать моя, но пусть будет теперь твоей. Мать, это Иоанн, возьми его вместо меня». Хотел громко сказать, но сил не хватило, получилось шёпотом. Но ничего, услышали. Иоанн обнял мать. Теперь ей будет легче.
А рядом ещё двое висят, что-то натворили. Один даже говорит другому, что по заслугам получают. Но что это? Он обращается к нему и просит вспомнить о нём в раю. «Вспомни обо мне, Господи, когда придёшь в царство твоё». Видимо сильно же его мучает совесть, коли даже сквозь боль почувствовал её. А может быть, что-то важное понял?
А ведь это чудесно! Это лучше глотка холодной воды! Человек, грешник, просит прощения! Но ведь именно для этого он, святой и праведный, висит и страдает сейчас, и проливает кровь, чтобы давать прощение, открыть людям вход в его царствие. Не зря кровь течёт, не зря руки болят. Есть первый плод, первый сноп.
«Отец, Ты не отворачивайся, Ты посмотри! Послушание Твоего сына не напрасно. Вот первая спасённая душа и таких будет ещё много!»
Сейчас сложить бы руки для молитвы и поблагодарить Отца за мудрость, что не оставил людей одних в их безвыходном положении, нашёл выход. Пусть даже такой.
Но руки не сложить, крепко держат гвозди. Кровь течёт всё медленней. Сознание покидает его. Потом опять медленно, мучительно возвращается. Только глаза почему-то не видят. Нет, это не глаза виноваты, это в самом деле темно. Солнце отвернулось от его страданий. Творение не может смотреть на страдание Творца. Только человек может.
Боль как будто отходит на задний план. Сейчас сознание опять покинет его. Но на этот раз не сознание, а сама жизнь уходит.
«Отец, свершилось! Мы победили! Возьми мой дух к Себе. А мои бедные, исстрадавшиеся руки пусть отдохнут».
Борис Зудерманн
